Решили однажды Бакунин с Нечаевым пивка попить. А никто из них до этого пива не пробовал ни разу. Бакунин тёмное взял, а Нечаев — светлое. Встали под тополем, откупорили, пригубили. — Что-то горькое оно какое-то, — сказал, отхлебнув, Бакунин. — Да, и впрямь горьковато, — согласился Нечаев. — Горько. Действительно, горько. — ГОРЬКО. — ГОРЬКО! ГОРЬКО! И весь народ вокруг слился в едином поцелуе. Вот как раньше умели искорку в душе зажечь.

Иван Фёдорович Крузенштерн в обществе всегда вымышленным именем представлялся, но всё равно постоянно находился какой-нибудь всезнающий смельчак, который подбегал к нему и, тыча пальцем, верещал: «Это же человек, ребята! Человек и пароход!». И смеялся заливисто. Иван Федорович в таких случаях, чтобы отвлечь внимание возбудившейся толпы, вынимал из рюкзака гипсовый бюст Ленина и басовито гудел: «Да. И, прошу заметить, у него на буксире — атомный ледокол». Потом под шумок сбегал.

Но «дуракам закон не писан». В подобном положении, когда власть безгранична, а цели ее не определены и не поддаются определению, повсеместное распространение нравственного зла и почти физическая неспособность людей, наделённых властью, выполнять свои обязанности может быть причиной ужасных потрясений.

— Нет, по-моему, ты не болен.
— Ух, какой ты гадкий! — закричал Карлсон и топнул ногой. — Что, я уж и захворать не могу, как все люди?
— Ты хочешь заболеть?! — изумился Малыш.
— Конечно. Все люди этого хотят! Я хочу лежать в постели с высокой-превысокой температурой. Ты придешь узнать, как я себя чувствую, и я тебе скажу, что я самый тяжелый больной в мире. И ты меня спросишь, не хочу ли я чего-нибудь, и я тебе отвечу, что мне ничего не нужно. Ничего, кроме огромного торта, нескольких коробок печенья, горы шоколада и большого-пребольшого куля конфет!